Михаил Ходорковский в эксклюзивном интервью нашему изданию прокомментировал слухи о своем освобождении, предрек будущее России и рассказал, как он на самом деле относится к Путину.

– Существует слух, что в вашем освобождении решающую роль играет не столько Германия, сколько желание Путина оставаться верховным арбитром, о чем вы уже и говорили. То есть он как бы решил приструнить – простите за каламбур – сильно усилившихся силовиков.

– Изящная версия. Начнем с того, что я Германии – и лично Ангеле Меркель, и господину Геншеру – глубоко благодарен. Я думаю, это не последний случай, когда в российской политике будет нужна техническая помощь опытных посредников. Но если действительно было желание показать силовикам, что они тут пока еще не все решают…

Вероятно, тут было два варианта: посадить Сердюкова или освободить меня. Наверное, освободить меня было в самом деле проще, а может, выигрышнее в международном отношении, чем посадить Сердюкова. То, что постоянно благоприятствовать силовикам президент не хочет, – для меня очевидно, иначе он рискует просто впасть в зависимость от них. Но вообще для меня самого тут много загадок. Я не хотел бы высказываться по ключевым вопросам как минимум до февраля.

– В феврале может выйти Лебедев?

– Я не знаю, когда может выйти Лебедев, – срок кончается в мае. И естественно, я буду делать все, что смогу, чтобы он вышел на свободу как можно раньше. И для изменения участи Пичугина – тоже, поскольку такие люди, как Пичугин, люди такой нравственной твердости встречаются крайне редко.

Когда человек уже отбыл шесть лет пожизненного заключения, и тут ему предлагают заменить п/ж ограниченным сроком, чтобы он только вспомнил о неких вновь открывшихся обстоятельствах, и он отказывается, этого достаточно, чтобы я о его судьбе думал столь же серьезно, как и о своей личной.

Но февраль я называю не потому, что жду к этому моменту перемен в судьбах Лебедева или Пичугина, а потому, что сам надеюсь к этому моменту сориентироваться в ситуации. Я еще очень многого не знаю, а потому опасаюсь давать прогнозы российского развития или собственной деятельности. В тюрьме я обычно читал по 200–250 страниц в день.

– Ого.

– Но сейчас информации сто-о-лько и она поступает с таких разнообразных носителей, что для полноценного анализа ситуации мне нужно месяца два.

– Тем не менее не спросить вас о каких-то прогнозах нельзя, и сейчас в России много говорят о том, что продолжение путинской политики неизбежно втянет Россию в большую или малую внешнюю войну.

– Нет.

– Почему?

– Он человек умный, и что бы я о нем ни думал, для него судьба страны важнее собственной карьеры.

– Судьба страны в его понимании напрямую зависит от его карьеры, Михаил Борисович.

– Нет. Это может так выглядеть, так позиционироваться, но для себя он все понимает верно: война была бы катастрофой. Даже если она станет единственным условием его дальнейшего пребывания у власти – он на это не пойдет.

Есть другие сценарии немногим лучше. Например, если нефть и дальше будет стоить столько же – Россия может и дальше спокойно существовать на прежнем уровне, разумеется, с некоторым затягиванием поясов, с потерей статуса, с катастрофическим ухудшением образования или здравоохранения, но люди просто не будут этого замечать. Можно будет сохранить среднюю зарплату на уровне 500–700 долларов.

Можно будет скрывать от большинства катастрофические процессы, происходящие в стране. Разумеется, это тоже чревато распадом, в том числе и территориальным, – кто-то упорно не будет замечать, что Чечня давно уже существует сама по себе и диктует России, а не наоборот; фактически все более китайским – не путем силового захвата, а просто путем заселения, – будет становиться Дальний Восток… Но в принципе я не исключаю, что русская история выйдет на новый – назовем это сырьевым кругом. 

«Матрица сильней, чем думают»

– А мне как раз казалось, что эта русская матрица начнет в ближайшее время меняться…

– Я прочел в тюрьме статью Эмила Паина как раз об этом – о том, что она меняется. Но сам пока не вижу оснований для этого: 62 процента населения России, по регулярным опросам, хотели бы и дальше делегировать всю власть над собой верховному правителю. Сами они предпочитают воздерживаться от решения своей судьбы – потому, вероятно, что культурная матрица сильней, чем мы думаем; потому, что внешние факторы и культурно-историческая память располагают к этой пассивности. Единственное, что тут можно сделать, – просвещением попытаться оттянуть от этих 60 процентов хотя бы 20, которым небезразлична собственная судьба.

– Чем оттянуть?

– Просвещением, образованием, общественной деятельностью – которая, кстати, и снизу уже нарастает…

– К вопросу о политиках, приходящих снизу: как вам Ройзман?

– Да вполне симпатично: жесткий, харизматичненький… Просто я всегда с недоверием – не о нем лично говорю, а о собственных принципах, – отношусь к харизме: любого политика сегодня в первую очередь стоит спрашивать о том, с чего бы он начал. И если он отвечает: «Я осчастливлю всех детей» – всё, до свидания.

– А какой правильный ответ?

– По-моему: «Перераспределю президентское всевластие между работающими институтами».

– Вы не думаете написать книгу о своем опыте?

– Мне предлагают. Но я знаю свой уровень. Я переписывался с людьми, которые действительно умеют писать книги. Был опыт совместной работы с Натальей Геворкян, но там я пошел на это только потому, что не знал, будет ли у меня возможность донести правильное представление о себе до внуков. Эта возможность появилась, слава Богу. Тогда я был уверен, что они меня будут знать по чужим мнениям, часто неверным, иногда клеветническим.

А сейчас… После переписки с Улицкой, со Стругацким… Стругацкие для меня вообще колоссально много значили в жизни. Получив от него письмо, я почувствовал примерно то же, что, скажем, от знакомства с Львом Толстым.

– А фильмы вам какие нравятся?

– Две категории: есть такие, когда я не сразу понимаю картину, но чувствую ее безусловную значимость. То есть это нечто такое, что нельзя пропустить. Так было с фильмом «Кин-дза-дза!», передайте Данелии большой привет. А вторая категория – вы тоже, вероятно, не поверите, – семейные мелодрамы вроде фильма «Семьянин». Я просто в восторге от таких вещей, что хотите обо мне думайте.

– Ваша гостиница стоит стена к стене с советским, простите, российским посольством. Это ваш выбор?

– Геншера. Десять лет назад, в последний приезд в Германию, я останавливался в этой гостинице. И он, вероятно, решил сделать так, чтобы этих десяти лет для меня как бы не было. К сожалению, они были. Я понимаю, что активной жизни мне осталось лет двадцать в лучшем случае. Это очень мало. Жалко будет тратить это время на что-то несущественное вроде бизнеса.

– А близость потенциальных наблюдателей вас не смущает?

– Я был под наблюдением все десять лет – знал, что камера установлена над моей койкой, над моим рабочим местом… Я привык к прозрачности.

– Вот Андрей Кураев написал, что заключение, страдания, размышления пошли вам на пользу. Как бы вы это прокомментировали?

– В монастырь уходили не просто так. Он, конечно, способствует углублению, нравственному росту и т.д. Но рекомендовать это я никому не решился бы.

«Я запредельно серьезный семьянин»

– А в бессмертие души вы…

– Знаете, как-то да. Я могу вам рассказать на эту тему – считайте, что сказку. Скорость перемещения информации в мозге – десятки сантиметров в секунду. Все мы знаем, что мозг способен испускать и улавливать электромагнитные волны. Скорость электромагнитной волны равна скорости света – 300. 000 километров в секунду.

Знаем мы и то, что энергия может некоторое время существовать отдельно от своего носителя. Эти сгустки энергии как раз и есть душа, и пока энергия не рассеется окончательно – субъективно она продолжает воспринимать время.

Допустим, она существует девять дней или сорок,  которые субъективно будут восприниматься как триста тысяч лет. Чем не вечность? Тогда, если душа покинула вас в состоянии озлобленном и трагическом, она эти триста тысяч лет воспринимает как вечные муки, а если ушла счастливой и умиротворенной – как рай. Напоминаю вам, что все это сказка.

– Я гляжу, вас тут встречают превосходно. Вон сколько цветов.

– Это не меня встречают. Это я встречаю жену. Она прилетает сегодня.

– Еще не прилетела?

– Нет, жду.

– Вот видите, так называемый двойник за эти десять лет развелся, а вы…

– Нет, я запредельно серьезный семьянин. Мы вместе уже 27 лет.

– А по-моему, брак с 1991-го…

– Брак оформил то, что давно существовало. Мы познакомились в восемьдесят шестом. Инне было 17 лет – по сегодняшним понятиям голимая педофилия, пишет Собеседник.